Я дрался за Украину - Антон Василенко

Зашел я к дяде в хату, а там засада — накинулись на меня двое, муки мне в глаза сыпнули, начали бить. Схватили за руки, связали… Я имел пистолет при себе, имел гранаты, автомат, но они сразу на меня накинулись, я ничего не мог сделать. Ударили по голове так, что я потерял сознание. Когда пришел в себя, вижу, что они оружие с меня сняли — пистолет, гранаты, автомат, три рожка патронов к автомату. Все это сложили на столе, записали, потом расписались на этой бумаге. И ночью меня повезли в Яремче. Меня брали подполковник Сусанин, капитан Чашкин, майор Сосницкий, ну и этих бандитов человек двадцать — солдат. Когда я заходил в хату, тот второй стрелец стоял на улице, прикрывал меня — когда на меня набросились, то он слышал, как я кричал и ушел в лес. И все наши уже знали, что меня поймали.

Привезли меня в Яремче, сразу набросились: «Кто помогал?» Чтобы я начал людей выдавать. Но Бог дал, что я все это пережил, ничего не выдал, ни на кого не сказал. Били, мучили… Злые как тигры! И позвонили оттуда в Станислав, начальнику областного КГБ Костенко, а Костенко сказал, чтобы меня срочно привезли к нему. Привезли в станиславское КГБ, там у Костенко был такой большой кабинет, коврами устеленный, и он охрану при себе имел. Меня в наручниках привели, открыли дверь, я посмотрел — он сидит за столом, глаза вытаращил, смотрит на меня. Он обо мне давно слышал, потому что меня никак не могли достать, я сильно конспирировался — а тут поймали меня, привели. Подвели меня к нему, к самому столу. Он взял в руки мой автомат, пистолет — осмотрел. А я побитый, окровавленный — меня же били и в Яремче, и в Ославах. Костенко смотрит, смотрит на меня, потом начал кричать: «Почему с повинной не пришел?!» Я ничего не говорю. Он опять кричит: «Почему с повинной не пришел?!» Я говорю: «Я не пришел, потому что пришедших с повинной вы били, пытали и убивали!» А он дальше кричит: «Больше десяти лет с оружием в руках! Против могучей цветущей советской Украины!» Спрашивает меня одно, второе — я ничего не говорю. Тогда он сказал кагэбистам сдать меня в тюрьму. Взяли меня под руки, отвели в подвал к начальнику тюрьмы, тот снова кричит на меня, почему я с повинной не пришел. Наложил резолюцию, что он принял меня, расписался, и уже его бандиты меня взяли. Повели меня по коридору в камеру — была там такая восьмая камера. Железная, все приковано — табурет металлический, кровать металлическая. И нигде ничего нет — нечего взять в руки. Запустили меня туда, дверь закрыли. Я сначала думал добраться до лампочки, чтобы руку туда всунуть или голову — чтобы убиться. А лампочка совсем высоко, аж в углу, скраю и железом окована. Нигде нельзя убиться… А в двери окошко есть, и надзиратель стоит и постоянно смотрит, что я делаю. Я упал на кровать и лежу, не могу двинуться — побитый, весь в крови.

А потом стали меня допрашивать. Как же меня мучили, пытали… И стреляли над головой, и били… Такие пытки я пережил, не дай Бог… Они все знали обо мне — как я в 1942 году присягу принимал, как в УПА вступил, все это им сказали. Но они хотели, чтобы я выдал бункер и тех, кто был со мной. Один следователь Лукин — на следствии за столом сидит, кладет пистолет на стол, а я с той стороны стола, перед ним. И так ведет следствие. А я уже был битый на всем этом, все видел. Видел, что у него есть еще два пистолета — один в кармане, а второй на поясе, в кобуре. Положил пистолет на стол перед собой и спрашивает меня, спрашивает, пистолетом стучит по столу. А потом как будто заснул — такую делает провокацию, чтобы я пистолет взял. А еще они такое делали — автомат клали в углу, чтобы я видел. Пробовали, буду ли я бросаться, хватать автомат, а я знал, что автомат пустой. Знал, что это все провокация. Мне еще раньше хлопцы рассказывали про это все, и я потом всем рассказывал.

И так меня мучили долго… Но я никого не выдал, ничего не сказал. Никто из-за меня не страдал. Будете когда-нибудь в моем селе, спросите у людей — никто Вам не скажет, что я выдал кого-то. Я все выдержал, хоть мучили меня страшно. А сейчас я рад, что у меня душа и совесть чистые.

После меня повстанцев уже осталось мало. В 1955 году попали в плен Михаил Зеленчук, Дмитрий Верхоляк. Их в 1956 году судили — Зеленчука, Верхоляка и еще нескольких людей. Они потом все сидели по двадцать, по двадцать пять лет. Зеленчук после лагеря вернулся сюда, был председателем Братства УПА, умер две недели назад. А Верхоляк еще жив — поедьте к нему, он Вам много расскажет.

В 1955 году меня судила в Станиславе «тройка», дали высшую меру — расстрел. И сказали, чтобы я писал кассацию. Я сказал, что не буду писать. Больше месяца меня держали в «одиночке», потом пришло из Москвы распоряжение заменить на двадцать пять лет лагерей и пять лет «поражения в правах». Зачитали приговор.

Привезли меня во Львов, там я сидел, после этого сидел в Киеве, а потом привезли меня в Иваново — там была большая пересыльная тюрьма, оттуда направляли в лагеря. Меня направили на Колыму, сидел в Магадане, а в 1959 году приехала какая-то комиссия из Москвы, и всех свезли в Мордовию — с Колымы, из Воркуты, из Норильска. В Мордовии нам пересмотрели приговоры — кому-то поснимали сроки, кому-то не поснимали.

В лагерях я отбыл пятнадцать лет, многих знал — Мирослав Симчич со мной сидел (он в УПА служил командиром сотни), архиепископ Иосиф Слипый, Павел Василик, священник. Вот Симчич — это боевой парень, набрался силы и не боялся никого. Да и я в то время был сильный, это последние пять лет силы меня оставили. Имел много знакомых, там сидели и люди из моего села. С одним человеком я сидел в тюрьме, а потом в лагере мы жили в одном бараке — ему дали десять лет за «Историю Украины» Грушевского.

В 1970 году я освободился, а потом еще пять лет прожил на высылке. В 1975 году приехал в Ивано-Франковск. Паспорта не имел, мне в Мордовии дали справку. Паспорт давали там, где прописывают, а прописать меня не хотели никак. Требовали, чтобы я выступил по телевизору и написал статью — тогда меня пропишут. Я говорю: «Кому это нужно?» Кагэбист говорит: «Нам нужно за границу послать и сюда, для молодого поколения». Я говорю: «И что нужно писать?» Он говорит: «Вы дайте согласие, мы напишем — что Вы боролись не за независимую Украину, а за иностранную тушенку. Мы сами напишем, а Вы прочитаете, поставите свою подпись. Это очень нужно для молодого поколения, чтобы оно так не прославляло эту Украину». Дают прописку, дают квартиру, работу — только напиши статью и выступи по телевизору. Я сказал: «Убивайте, а я этого не сделаю». Так они стали бить меня — головой об стол били, кулаками били и по-всякому.

Поехал я к себе в Ославы. Как только туда приехал, председатель сельсовета сразу в КГБ позвонил, сообщил. Приехал начальник районного КГБ со своими бандитами, забрал меня в тюрьму. Я не хотел выезжать из области, а они мне зачитали приказ: «За сопротивление государственному закону — три года тюрьмы». И расписались, что за три дня меня здесь не будет. Уезжай куда хочешь — все стороны света кроме Западной Украины. Я сказал, что уеду. Не хотел в тюрьму попадать — только освободился, и опять будут судить на три года.

И мне пришлось уехать, потому что я увидел, что уже начинают следствие, закрывают меня в тюрьму. Поехал в Донецкую область, город Красноармейск, там меня тоже не хотели прописать, но потом я все-таки устроился на работу на завод деталей, работал в цехе. А сюда даже не имел права ехать. В Красноармейске я прожил до 1990 года, а когда стала независимость, то приехал сюда. Я еще до того сюда приезжал, но скрывался — чтобы никто не знал, что я приехал.